«Почему вы пришли на завод?»

как исследовать жизнь рабочих методом включенного наблюдения

14:24, 18 ОКТЯБРЯ 2017
ФОТО:  ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ПАВЕЛ БАРМИН
Старший научный сотрудник Лаборатории методологии социальных исследований РАНХиГС Ольга Пинчук больше года проработала на кондитерской фабрике, чтобы понять, как устроена жизнь современных рабочих. Проект был поддержан Фондом социальных исследований «Хамовники», в данный момент идет работа над книгой по его итогам. Мы расспросили Ольгу об этом исследовании.

– Как появилась идея подобного исследования?

– Идея возникла в мае 2016 года, мы тогда ездили в командировку в Башкирию вместе с Владимиром Картавцевым и Дмитрием Рогозиным. Она тоже была связана с изучением жизни рабочих – рабочих вредных производств. Мы были в нескольких городах и в определенный момент приехали в шахтерский поселок – это была основная часть нашей командировки. Лично я пробыла там около двух недель, и это было полное погружение в среду: мы сняли квартиру через рабочих, у нас было множество информантов среди них.

Это небольшой поселок с населением в три тысячи человек. Вся жизнь здесь выстроена вокруг горно-обогатительного комбината, который, как и в советское время, отвечает за всю социальную сферу: школу, детский сад, дороги ремонтирует. Мы общались с жителями, ходили по домам. И тут был, наверное, поворотный момент во всей этой истории для меня: в один день я решила пойти в местную школу поговорить с женами шахтеров, которые работают там учителями.

В итоге я поговорила не только с ними, но и с работницами столовой, с посудомойщицами, с поварами. И все эти женщины очень эмоционально и за короткий промежуток времени рассказали мне о своей жизни и обрисовали ее таким образом, что у меня возник вопрос: как?! Как им удается при таком низком уровне дохода в такой глубинке организовывать свои жизни, свои семьи, да еще и в соответствии с режимом работы этого комбината? В тот момент я уже знала, что средняя зарплата шахтера – примерно 25 тысяч рублей, но работницы столовой озвучили мне цифры своего дохода, и это 3–5 тысяч рублей в месяц.

Мы продолжили общаться с жителями и поняли, что там абсолютно противоположные точки зрения на все происходящее у менеджмента и у рабочих. Огромный разрыв, несмотря на то что они все в этом поселке родственники, или друзья, или как-то друг друга знают. В связи со всем этим у меня появился вопрос: как эти люди живут? И захотелось попробовать это на себе, понять изнутри.
 
Приехал Дмитрий Рогозин, и по дороге обратно в Москву мы долго разговаривали – все два дня, что мы ехали. Мы обсуждали идею о включенном наблюдении, о том, чтобы переехать в подобный поселок, снять там жилье и устроиться на завод. И за счет социальных связей, которые возникают, и своего полного, стопроцентного включения описать эту историю изнутри. Но шахтерские города довольно далеко, и поэтому мы выбрали для изучения фабрику рядом с Москвой.

– Вы как-то изучали имеющийся опыт, прежде чем идти на завод? Известно исследование, которое проводил Майкл Буравой. Да и в советское время на завод, зачастую вынужденно, также шли многие социологи, например Андрей Алексеев.
                                                                                                   
– Нет, это было этнографическое исследование, но без подготовительной части. В некотором смысле оно делалось спонтанно, в некотором смысле для меня как для человека, который шел в это поле, наверное, обдуманно, так как я боялась замылить свой взгляд. Важные исследования были не только в советское время – есть и ряд интересных современных работ, изучающих именно рабочую среду, пусть и не только при помощи включенного наблюдения. Например, Джереми Морриса или Чарльза Уокера. У нас была возможность все это изучить, но я действительно боялась, что приду в эту среду не с широко раскрытыми глазами, а уже с каким-то жестким фокусом, и буду смотреть на одни сюжеты и упускать из виду другие. 

Поэтому получилось так, как получилось. Кстати, и идея с фабрикой рядом с Москвой возникла в первую очередь как пилотный проект, чтобы посмотреть, как это будет, а дальше уже ехать куда-то далеко.

– Что это была за фабрика? Как вы ее нашли?

– Это кондитерская фабрика, она иностранная. Специально мы ее не искали, это был удобный выбор для меня, потому что она находится недалеко от места, где я тогда жила.

Фабрика находится в Московской области. У нас там вокруг промышленная зона: есть легкая промышленность, есть пищевая. Я пошла подряд на каждый завод и пыталась устроиться на любую неквалифицированную должность. Сначала пришла на мясной завод устраиваться на должность уборщицы (там не было должности рабочего в тот момент). И я пришла на уборщицу, а в ответ мне в отделе кадров сразу предложили должность менеджера по закупкам с невероятным карьерным ростом. Они недоумевали!
 
Я пыталась особо не афишировать свой исследовательский опыт, чтобы казаться попроще, но упоминала знание английского и высшее образование, потому что не хотелось строить каких-то легенд.
Это довольно смешная ситуация, когда приходишь и говоришь, что хочешь быть уборщицей, а тебе предлагают оклад 40 тысяч и вакансию помощника менеджера по закупкам. Через полгода можно стать менеджером по закупкам, с окладом в 60–80 тысяч, а ты говоришь: «Нет, я хочу быть уборщицей!»
– Но все же, наверное, была какая-то «легенда», с которой ты приходила на собеседование?

– Уборщица на мясном заводе – это был пробный вариант, чтобы понять, как люди реагируют и какие вопросы задают. А когда я уже пришла на кондитерскую фабрику, мой главный аргумент был в том (и в целом он соответствовал действительности), что мне интересно посмотреть изнутри производство, посмотреть, что такое физическая работа, попробовать себя в этом. Я долго убеждала сначала отдел кадров, а потом начальника производства в том, что мне это действительно важно. Я даже упомянула в своем резюме об опыте работы на ферме в Калифорнии, но это, естественно, вызвало шквал ответных вопросов. Почему с таким опытом, со всеми этими путешествиями по Америке и знанием английского я претендую на должность упаковщицы – самую низкоквалифицированную должность на производстве. Но я всем говорила, что мне интересно, и меня взяли, причем вполне официально. И с первого августа 2016 года я стала там работать.

– Какие у тебя были условия труда? Это была работа по сменному графику?

– Да, сначала я пришла на график пять через два. Это работа по восемь часов в сутки пять дней в неделю, но в три смены. Пять дней ты работаешь в ночь, потом у тебя отсыпной и выходной. Потом ты выходишь в понедельник во вторую смену – с обеда до полуночи, пять дней работаешь, затем два выходных. И наконец, ты работаешь уже в первую смену с семи утра. Это сложный график, прежде всего, в физическом плане: надо быть выносливым человеком. 

Меня в какой-то момент такой режим вымотал: буквально через месяц я не понимала, что делать дальше. Но мои коллеги-рабочие, которые работали там десятилетиями, подшучивали над этим, например: «Наконец-то уйду спать в своей кровати, после пяти дней в ночь». Многие работали в ночь не пять дней, как я, а шесть, семь. У меня по сравнению с ними был довольно щадящий график: я не выходила на подработки, не выходила работать в свои выходные. 

Спустя примерно полгода нас наконец перевели на другой график: мы стали работать два дня через два. Это уже по две смены в ночь, два выходных, затем две смены в день и два дня отдыха. Чисто физически это попроще: проще организовать свое время, проще отвлечься на что-то другое – у тебя остаётся на это время. При графике пять через два это фактически невозможно или очень сложно.

Что касается условий труда, то в целом все было довольно неплохо. Благодаря моему опыту изучения заводов и производств в Башкирии, я понимала, что условия на кондитерской фабрике гораздо лучше. Ты ходишь в белой одежде, все довольно чисто (это же пищевое производство) и довольно комфортно: обеды, корпоративные автобусы и довольно высокая, на мой взгляд, оплата труда.

– Оплата труда на фабрике сдельная?

– Нет, там есть фиксированный оклад, к которому прибавляются различные премии, а также начисления за вечерние, ночные и другие переработки и подработки. В принципе, даже если работать без подработок, то по графику два через два выходит нормальная сумма.

– Ты можешь сказать, какие примерно суммы зарабатывают сейчас рабочие?

При графике два через два моя коллега, которая выходила без подработок, но отрабатывала все смены в месяц, получала 40–45 тысяч рублей. А моя подруга, которая отработала один месяц с семью подработками, получила около сотни – 85 после вычетов. То есть там вполне реально зарабатывать нормальные деньги.
Изображение

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ПАВЕЛ БАРМИН

– Чем занимается упаковщица во время смены?

– Мой цех по упаковке конфет, в принципе, был автоматизированным: там стоят упаковочные машины. Наша линия – конвейерная и связывает в цепь три цеха: варочный цех, где делают основу, цех, где массу делят на отдельные конфеты и заливают туда шоколад, а затем этот готовый полуфабрикат поступает к нам на конвейерную лестницу и падает в машины. Я работала упаковщицей, но работала как оператор – в нашей бригаде, именно на нашей линии, были почти все операторы (на фабрике была возможность роста, и при желании ты всегда мог стать оператором). Упаковщица в этом цеху, как и в принципе на всем производстве, – это такой вспомогательный человек, который помогает оператору. Некоторые машины у нас упаковывают эти конфеты в коробки автоматически, отправляют уже на конвейер – оператор контролирует работу машин и проверяет качество продукции в этих коробках. Нередко надо вручную в коробки это все запихивать, выставлять дальше на конвейер и следить за производством. 

– И так восемь часов?

– Да. За год работы у меня было, наверное, только две смены, когда я, уже будучи оператором, сидела большую часть смены, так как за меня все делала машина. Остальное время всегда приходилось быть на ногах.

– Как ты фиксировала свои наблюдения?

– Я вела дневник – заполняла его с первого дня практически после каждой рабочей смены. Он претерпел некоторую трансформацию с течением времени. Изначально это были длинные нарративы, описывающие абсолютно все происходящее: от первого часа до последнего. Сначала без личных впечатлений, больше информации именно фактологического характера. «Я увидела то, этот сказал это», какие-то цитаты – меня удивляло абсолютно все, что происходило. Потом у меня был период некоторого утомления от поля, в дневнике появилось много эмоций, много личного включения. И наконец пошло уже совмещение фактологии и личного взгляда: уже получилось более-менее разделять эти вещи. 

Самая большая проблема сейчас заключается как раз в большом объеме материала, который необходимо обработать.

– Откуда взялся весь этот большой объем материала, о котором ты говоришь, если ты восемь часов стояла за конвейером?

– У меня был определенный карьерный рост: через три месяца я стала оператором, через семь–восемь месяцев – помощником старшего оператора, то есть бригадира, и занималась уже больше организационной работой. Я уже не стояла за машиной и была более свободна в перемещении, поэтому всегда могла что-то записать. Плюс я уже освоилась с тем, что у меня был в кармане телефон. Это запрещено формально (в цех нельзя заходить с телефонами и рядом других вещей, например с ключами), но это повседневное и достаточно распространенное нарушение среди рабочих. Словом, телефон – это для всех совершенно обыденная вещь, а с ним мне было гораздо проще фиксировать свои впечатления. 

– С каким количеством коллег ты напрямую взаимодействовала на заводе?

– В моей бригаде было около 10–14 человек. Еще у меня была подруга из другой бригады, которая в итоге стала довольно близкой. Думаю, всего было порядка 15–20 человек, каждую смену я с ними контактировала. И еще было 4-5 человек, с которыми я регулярно общалась вне завода. 

– Какие люди работают на фабрике? 

– Цеха на заводе достаточно жестко разделены с гендерной точки зрения: есть цеха, где требуется поднимать какие-то тяжести. Упаковка – это всегда женская история, так как это относительно более легкая работа.
Как следствие, большая часть моих информантов, коллег и вообще тех, за кем удалось пронаблюдать, были женщины. В среднем им где-то 35–50 лет. Они, как правило, замужем, и у них есть дети. Довольно типичная история – ранние дети, то есть когда у женщины в 35 лет уже есть пятнадцатилетняя, восемнадцатилетняя дочь. И как правило, это люди без высшего образования: либо школа, либо техникум, причем по специальности, которая не имеет отношения к производству, например швея или продавщица.
– Они все из Московской области или из других регионов?

– Есть две формы занятости: одна – постоянная, другая – по вахте. И те, кто по вахте, естественно, приезжие. На заводе есть общежитие, оно бесплатное, люди живут в комнатах по восемь человек.

– А как люди попадают на завод?

– Попадают по-разному. Бывают, конечно, истории, когда у человека нет выхода, и его берут только туда. 

– Речь идет о судимости?

– Да. Например, когда у человека условная судимость либо просто судимость, с которой другой работодатель, как правило, опасается его брать. Но это все крайние случаи. Или, например, случай одной из моих коллег, которая приехала из Сибири и у нее нет постоянной прописки. Для трудоустройства куда-то еще прописка нужна – здесь же не спрашивают. Временная регистрация у нее есть – вот и взяли. Но, по моим наблюдениям, у большинства коллег до этого завода был опыт работы на каком-то другом производстве: духи, парфюмерия, медпрепараты, тяжелая промышленность – неважно. Все они приходили сюда, потому что они работали на другом заводе, и там что-то произошло: он закрылся или еще что-то. Самая простая и логически выходящая из прошлого опыта линия – устроиться на другое предприятие.

– Восьмичасовая смена, монотонный труд... Что удерживает людей на заводе по много лет? 

– Как правило, самый типичный ответ на мой вопрос «Почему вы пришли на завод?» – это «Так жизнь сложилась». Работа, конечно, монотонная чаще всего, на мой взгляд. Она, может быть, не такая монотонная, как конвейерная, когда ты, условно, закручиваешь болт каждую секунду. Здесь у тебя есть поле твоей ответственности, поле необходимых решений, которые ты можешь принимать и должен принимать в течение смены, потому что автоматизация автоматизацией, но машины не новые, они постоянно ломаются, их приходится настраивать. 

И именно процесс настройки машины требует смекалки, требует находчивости, требует усердия и усилия, и конечно, опыта работы. Если у тебя этого нет, то тебе сложнее. Ты зарываешься в работе, потому что ничего не идет, ничего не работает, все валится: много брака, маленькая выработка. Если ты способен это обдумать, прийти к чему-то, то твоя работа идет на лад. Так что рабочий все время в каком-то действии. Но процесс укладки сам по себе, если ты укладываешь конфеты с машины в коробку, это довольно тяжелый, монотонный труд. Но здесь надо учитывать, что далеко не все способны так работать, а те, кто способен, наверное, и приходят работать на завод.
Изображение

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ПАВЕЛ БАРМИН

– Хорошо, а когда люди уходят с завода?
 
– Если говорить о случаях ухода, то тут все довольно прозаично. За год моей работы порядка пяти человек уволили, потому что они пришли на работу пьяными. В принципе, на заводе для работы есть если не все, то многое. Но существует определенное напряжение с менеджментом, как, в принципе, везде. То есть существует большой разрыв в понимании у рабочих со средним менеджментом и огромный – с высшим.

– Топ-менеджмент фабрики не знает, чем живет рабочий?

– Да, примерно так. Основные случаи напряжения связаны с тем, что люди, которые работают на менеджерских должностях, не понимают с кем они работают. Отсюда постоянный конфликт: нежелание менеджмента (ну, или его части) прийти и посмотреть, как все работает на самом деле, и неумение рабочих объяснить им свои проблемы.

– Но есть же, наверное, какой-то начальник цеха, который мог бы донести до топ-менеджмента проблемы рабочих?

– Организационная структура там примерно такая: есть бригада, есть старший в бригаде, начальник смены, мастер (начальник цеха) и затем начальник производства. И дальше идут другие должности, и в конце – директор фабрики и топ-менеджмент. И вот начальник производства не имела представления о том, как это самое производство устроено изнутри. Это не был человек, который по ступенькам дорос до этой позиции из рабочих, как это бывало в советское время.
Человек пришел с другого производства и пытался на новом месте что-то наладить, модернизировать. В некоторых случаях, может быть, действительно не понимая, как это работает, или понимая, но не до конца. А рабочие, как правило, не умели или не могли донести о своих проблемах начальнику производства, хотя она была в цехе большую часть времени. То есть начальник производства приходила в цех, но любая коммуникация с ней у рабочих вызывала либо ее жесткую реакцию, какие-то санкции с ее стороны, либо недовольство рабочего: меня не поняли, ко мне не прислушались.
Возможно, проблема в том, что рабочие выбирали, наверное, не совсем правильную форму для выражения своих проблем. Там были две типичные линии. Либо ты пытаешься ничего не говорить (или пытаешься говорить то, что хочет слышать начальство), либо ты говоришь то, что ты хочешь, но в формате «вы не правы – я прав, у нас это так происходит, вы ничего не знаете, прислушайтесь ко мне, я знаю лучше». Хотя когда я с начальником производства пыталась взаимодействовать, у нас, на мой взгляд, была достаточно эффективная коммуникация. Потому что я пыталась адаптировать требования рабочих и в другом формате с ней общаться. 

А так у рабочих возникало, конечно, недовольство и ощущение, что их не понимают, что их не слушают. И была вот эта классика жанра, когда рабочие с матом, со всеми этими словами кричали в курилке что-то вроде: «Да пусть она или какой-то другой начальник придет и поработает хотя бы смену одну здесь и посмотрит, как это работает!» Такой вот подход. Поэтому по заводу одно время даже ходила легенда, что я пришла туда поработать, чтобы потом выйти наверх и при этом понимать, как все устроено. Выйти наверх именно в плане карьерного роста: стать директором завода или что-то в этом роде.

– Никто из коллег не приблизился к тому, чтобы раскрыть твою «легенду», – то, что ты на самом деле исследователь?

– Я не то чтобы играла там в шпиона. Просто было проще для установления нормального уровня доверия именно прийти и сначала стать своим, а потом уже раскрываться. Раскрыть себя – это была уже потребность, особенно когда у меня завязались дружеские отношения с коллегами. Первой я рассказала о проекте одной из своих близких подруг. Это стало еще проще сделать, когда, спустя несколько месяцев работы в поле, наше начинание поддержал фонд «Хамовники» и исследование приобрело определенную структуру.

– То есть спустя несколько месяцев работы в поле у вас наконец появился какой-то план?

– Не только план, но и определенная ответственность: мы должны были выдать определенный результат, и это определенным образом структурировало нашу работу. Ты понимаешь, что это не для себя, не какая-то игра, не забава, а ты в любом случае должен что-то сделать. Плюс когда с фондом у нас завязались отношения, у меня было уже больше оснований говорить коллегам-рабочим о том, что я провожу исследование. Аргументация в стиле «мне интересно, я люблю науку, и поэтому пришла сюда» не вызвала большого доверия среди них. 

Рабочие правда не понимали, что кто-то может прийти на завод работать днями и ночами потому, что ему интересно и он что-то там будет писать. Хотя подозрения по поводу того, что я пишу какую-то книгу или еще что-то делаю, конечно, возникали. В итоге я все равно раскрылась перед своими коллегами. Зимой у нас был корпоратив перед новогодними праздниками, там была большая часть нашей бригады. Уже в неформальной обстановке, с бокалом вина я рассказала им о том, что работаю на заводе не просто так.

– И как люди отреагировали, узнав что на самом деле ты проводишь исследование?

Довольно позитивно. Отчасти, возможно, потому, что они знали меня уже полгода на тот момент, – и знали, в принципе, как хорошего рабочего, то есть я свои обязанности выполняла довольно ответственно. И как помощника в плане компьютера, каких-то писем, текстов, то есть у меня была какая-то, наверное, немаловажная роль в этом коллективе, поэтому ко мне относились таким образом. Но у них все равно чувствовался какой-то вопрос ко мне, хотя напрямую они его не озвучивали, они не спрашивали: «А что же ты все-таки здесь делаешь?»

Тем не менее у них постоянно проскальзывало что-то вроде: «Иди, найди себе нормальную работу, что ты здесь забыла?» И в какой-то момент две мои близкие подруги (с которыми я общаюсь до сих пор), узнав об исследовании, сказали, что я могу спокойно включать диктофон во время наших встреч и их это совершенно не смущает. У них уже было определенное доверие ко мне, и они знали, что я не буду обращать всю эту историю против них.

– Но если все-таки говорить о структуре вашего исследования, что вы планируете сделать? Реконструировать жизненный мир рабочего, проанализировать его повседневность?

– В фонде «Хамовники» наш проект проходит под названием «Этнография рабочего места» – он довольно широкий в плане своего охвата. Например, когда мы выступали на батыгинском семинаре в Институте социологии РАН, у нас была презентация, которая называлась «Семья и труд в жизни заводских работниц». Мы говорили именно о женщинах и об их отношении к работе, с работой, с трудом и их отношениях в семье – настолько, насколько возможно было на том этапе реконструировать и показать все это. И это, наверное, основные направления нашего интереса: семья, досуг, работа и отношения с руководством. Но отсюда много разных вещей вытекает. Например, интересный и, наверное, самый волнующий вопрос связан со временем.

– Ты имеешь в виду бюджет времени рабочего?

– Примерно. Речь о режиме работы и жизни рабочего в соответствии с этим режимом. Ты уже строишь и свою личную жизнь, свою семью, свой какой-то досуг в соответствии с тем, как работает завод. А завод иногда работает непредсказуемо. Бывали случаи, когда, например, дали отпуск, а потом нет, мотивируя тем, что надо выполнять план. Или идут выходные, но завод все равно работает. Словом, сложно быть уверенным в том, что выходные – это выходные, не говоря уже о длительных отпусках или отгулах. 

Плюс есть важная история, связанная, например, с фабричными семьями. То есть случай, когда семью создавали либо двое рабочих с фабрики, либо они приходили туда вместе или один пришел – второй или вторая за ним. И вот эти союзы семейные, иногда с маленькими детьми, это все тоже связано и со временем, и с режимом работы. Потому что, когда два супруга не имеют особой возможности кому-то отдавать детей, они вынуждены работать в разные смены.
И вот наступает момент, когда они пересекаются на пересменке, то есть она уходит, он приходит: они поздоровались, обсудили, что у них дома, что он успел сделать и что ей еще надо сделать. Иногда у них выпадает совместный вечер раз в неделю или еще что-то, но абсолютно нет общих выходных, таких чтобы «мы с семьей куда-то поехали». Потому что они вынуждены работать в разные смены, чтобы у другого с ребенком была возможность проводить время и как-то за ним следить. Это частая история.
Плюс это истории с какими-то личными отношениями, когда парень с девушкой начинают встречаться, но они в разных сменах, и вот она освобождается, он приходит, и они как-то пытаюсь уловить это время, чтобы вместе его провести. К примеру, проводят его в курилке во время смены или вместе за машиной, когда он к ней приходит в цех. Словом, различные романтические отношения, которые часто тоже довольно сложно бывает понять человеку не с завода.

– Понятно, график накладывает на все свои ограничения...

– Да. Плюс досуг. Было немало примеров, когда человек занимает все свое время именно работой, выходит на подработки, и вдруг неожиданно открывается окно: два или три выходных – такое неимоверное количество свободного времени. И вот он уже выспался, он уже пиво попил, уже в соцсетях полазил и не понимает, чем занять оставшееся время! Потому что требуется умение как-то структурировать, организовывать свое время, какой-то тайм-менеджмент элементарный хотя бы, чтобы что-то придумать, что-то сделать, а у него его нет, или он этот навык потерял. В некоторых случаях это реально выводило из строя некоторых моих коллег, потому что человек начинал пить. Самая простая форма досуга – это употребление алкоголя, в компании либо без компании. Когда ты понимаешь, что у тебя куча свободного времени, ты не знаешь, чем его занять, и проще всего привычным путем идти – выпить. 

Поэтому с формами досуга в соответствии с этим графиком, в соответствии с такой жизнью все тоже довольно сложно и, наверное, банально, однообразно. В какой-то момент я начала пытаться привносить какие-то свои новые формы досуга в эту рабочую среду. И вот кто-то отзывается, ему интересно, и вот он едет со мной прыгать с веревкой, или на мои соревнования, или еще что-то, то есть эти мои новые занятия – они сильно многих увлекали на самом деле. И это еще больше расширяло мое включение в поле.

– То есть ты в итоге поле изменила? 

– Наверное, можно говорить больше о каком-то двустороннем влиянии. Но в некотором смысле я действительно на него повлияла, потому что если говорить даже о процессе работы, о труде и организации труда, у меня было какое-то такое неудержимое стремление сделать все лучше, что ли. Я ведь сама была рабочим и, так как я человек, старающийся жить осознанно и желающий не то чтобы все поменять, но не готовый мириться с какими-то ущемлениями своих прав, я всегда была готова идти что-то выяснять, что-то попытаться изменить и что-то сделать.