Внутренний Шанхай

На каком языке говорить о московских гетто

14:31, 16 МАРТА 2018
ФОТО:  Иллюстрация: Таня Сафонова
Студенты из Шанинки и РАНХиГС изучили, как устроен гаражный комллекс «Шанхай», который находился рядом с главным зданием МГУ. Социолог Николай Гнисюк рассказал нам, как шаг за шагом развивался исследовательский проект, и объяснил, почему принято считать, что в Москве гетто нет.

— Почему вы выбрали такую тему для исследования?
 
— Причин было несколько. Мы два раза были в экспедиции с Группой исследований миграции и этничности (это центр в РАНХиГС), были в сельском Кыргызстане и сельской Армении. Там мы познакомились с миграционной ситуацией «с той стороны». То есть мы уже разбирались в проблемах отправляющих сообществ, знали, кто такие мигранты, какие методологические особенности существуют.
 
Второй момент — на философско-социологическом факультете РАНХиГС мы активно читали работы Чикагской школы: Роберта Парка, Луиса Вирта и т. д. В 30-е годы это была эпатажная, не мейнстримная группа исследователей, которые самостоятельно развивали методы и теории, альтернативные царившей тогда парсоновской количественной парадигме. Во многом именно благодаря им качественные методы смогли вернуться в социологию и стать такими востребованными, как сейчас.
Чикагцы пишут очень красочно, почти в приключенческом ключе. Например, об исследованиях злачных мест, борделей, трущоб, бандитов, уличных торговцев и т. д. Это дало нам эмпирическое вдохновение, азарт поработать качественными методами в сложном поле, найти свои странные истории.
И третий момент: мы столкнулись с объектом, который бросил нам вызов. Это был гаражный кооператив «Стрела», более известный как гаражный кооператив «Шанхай». Это самостоятельный район города, который в результате миграции вырос из маленького скопления частных гаражей, построенных в 70-х годах. Сейчас он занимает около 40 гектаров, гаражи на территории имеют двух- трехэтажные надстройки, и это практически городок фазенд в стиле Шанхайских трущоб. Там есть полная инфраструктура: магазины, кафе, общежития, места для отдыха, сауны, аптека, даже роддом. В «Шанхае» жили легальные и нелегальные мигранты, разные группы криминального характера, байкеры – была своя атмосфера. И самое парадоксальное – это место, где кооператив находится: рядом со станцией метро «Университет», а это практически элитный район Москвы. «Шанхай» стоит в непосредственной близости от МГУ, на его территории, в общем-то. Рядом – жилые дома, отделение ФСБ, а внизу под кооперативом – охраняемый военный объект.

— В работе вы много внимания уделяете разработке нового языка для описания гетто. Значит, был еще и теоретический вызов?

— Да, когда мы начали разбираться, поняли, что за этим кроется ещё и большой теоретический вызов. В разговорах о гетто обычно вспоминают проблемные окраины Парижа, районы Чикаго, округ Нью-Йорка – но считается, что в Москве гетто нет. А тут мы натыкаемся на нечто, явно на него похожее. То есть на открытую территорию города, куда можно попасть, но при этом она инородная и изолированная, и ты сразу чувствуешь там себя чужаком. Возникает вопрос: почему этот район так долго оставался незамеченным?

Мы провели предварительное исследование – по истории миграции, по распределению мигрантов в Москве, по истории градостроения Москвы как принимающей городской среды – и поняли, что это не единственный случай. В Москве миллионы мигрантов, из них сотни тысяч нелегалов.
Мы выявили три основных точки расселения мигрантов – это места, где есть крупные источники спроса на низкоквалифицированный труд, относительно дешёвые и плотнозастроенные регионы жилья на востоке столицы и «непросматриваемые территории» – регионы города, исключённые из повседневного контроля (пустыри, канализации, «резиновые квартиры», внутренние помещения рынков, и в том числе такие гаражные кооперативы).
Мы проработали корпус теоретической литературы и поняли основную проблему: не существует подходящего языка описания, который позволил бы сделать эти территории предметом интереса или систематического регулирования. Для того чтобы это пояснить, мы разделили четыре основных типа логик работы с геттоизированными образованиями и показали, почему московский случай – особенный.
 
Например, территориально-центрические логики – это языки описания, для которых в центре стоит функциональное зонирование. Это классический подход урбанизма: например, концепция градостроителя Ильдефонса Серды, вдохновителя советской микрорайонной застройки. Для него градостроительство – это формула, вычисляющая, сколько необходимо больниц, школ, стадионов, исходя из переменной количества населения. Это во многом свойственно и языку современного городского управления. Для такой оптики гетто – это территория упадка, где плохая инфраструктура, нет жилья и развлечений. Если посмотреть на «Шанхай» через призму градостроителя, мы не увидим гетто, потому что там есть разработанная инфраструктура, эта территория выполняет определенную функцию в городе, например, там огромное число автомастерских (это основное, чем люди занимаются: гаражи, мастерские, починка).
Изображение

Иллюстрация: Таня Сафонова

— Эта инфраструктура не изолирована от остального города? Если в «Шанхае» свои магазины, больницы, места для отдыха, не превращается ли он в замкнутую систему?
 
— Нет, потому что у территории есть функции, предназначенные для города: ремонт машин и сами гаражи. Часть функций действительно ориентирована внутрь, но это не противоречит территориальной логике, потому что Москва все советское время и строилась на принципе автономных районов. Мы развили этот парадокс и показали, что для такой функционалистской логики идеальное гетто – это пустырь, где вообще никого нет. Это стало для нас ещё одной основой теоретического вызова.
 
Постепенно пройдя через другие логики, которые существуют для работы с гетто, мы в каждой из них нашли сходные парадоксы. В экономическо-центрических моделях главное – производственные отношения, налоговое обложение или просто распространение разных экономических моделей поведения. Для них гетто – это экономически неудачные территории, но в «Шанхай» активно приезжают люди, там есть бизнес, и все относительно благополучно.
 
Антропологические подходы фокусируются на сообществах – традициях, нормах, культуре, но там недостает основного элемента: территориальной локализации. Без него может получиться, что любой человек, приехавший из центральной Азии, включается в гетто, плавно размазанное повсюду, неважно, живёт он в многоквартирном доме в центре или в гаражной надстройке – и территории типа «Шанхая» опять неразличимы. И в результате почти детективной истории поиска подходящего языка мы получили объект, который невидим ни в одной из существующих теорий.
 
— А почему тогда вы считали «Шанхай» геттоизированным образованием, если ни одна из теорий его таковым не признает?
 
— Потому что на уровне повседневности ты чувствуешь: что-то не так, это не такой же город. Здесь выполняются главные интуиции гетто как чего-то открытого и исключенного. Получился явный парадокс, который мы хотели решить, переработав существующие логики описания гетто. Для этого мы с коллегами провели два этапа исследования. Первый – предварительный разбор «Шанхая». Мы разработали собственный теоретический аппарат, и он получился достаточно бурдьевистским.
Возникает следующая картинка: в Москве мы видим множество коллективных и единичных агентов, которые находятся в разных отношениях друг с другом: создают коалиции, или игнорируют друг друга, или конфликтуют. Они осуществляют практики, создавая, разрушая и перераспределяя границы, физические и символические. Таким образом, границы гетто становятся видимыми, ты понимаешь, что там живут специфические люди, что они связаны какими-то специфическими отношениями, мы видим активную борьбу коалиций за территорию, видим механику борьбы и можем её описать.
Кооператив мы застали не в статичном состоянии: в 2016 году впервые за 40 лет его попытались снести (и это частично удалось). Мы смогли наблюдать «Шанхай» в относительно устойчивом состоянии, затем в критический период, когда происходила попытка внешнего вторжения, и в состоянии постэффекта. У нас получилось изучить жизнь этого гетто в разных условиях. Мы собрали ряд качественных данных: брали интервью, общались и с байкерами, и с мигрантами, и с собственниками, делали ментальные карты, но в результате, что хорошо для теоретической стороны исследования, у нас возникло больше вопросов, чем ответов.
 
Если говорить об ответах, то мы смогли выделить некоторые общие закономерности: например, стало ясно, что коллективные агенты (байкеры, мигранты и собственники гаражей), чьи повседневные практики пересекаются внутри прочных символических и физических границ, более склонны к союзническим отношениям. Так, нелегальные мигранты игнорируют любые агрессивные, доминирующие стратегии, тактики и при малейшей угрозе просто перемещаются в другое место, которое принадлежит их коллективному агенту. В ситуации со сносом Шанхая мигранты не отстаивали свое право работать на территории, а собственники, наоборот, были склонны защищать свои интересы, они стали ядром сопротивления, вокруг них формировалась коалиция протеста.
 
Мы в целом показали, как функционируют отношения внутри и вне гетто: вне – союзы более слабые, активно устанавливаются границы между регионами; внутри – четче формируются союзнические отношения.
 
— Склонность к союзничеству – следствие одного лишь пересечения повседневных практик, или есть ещё какие-то причины?
 
— Это был один из моментов, где у нас появились проблемы, из-за которых мы и перешли ко второму этапу и полной пересборке теории, потому что здесь мы уловили нечто характерное не для гетто, а для мигрантов как агента.
 
Мы показали, что пересечение практик помогает создать союзнические отношения, когда возникает проблема отношения к мигрантам. Например, когда мы открываем какое-нибудь халяльное кафе, местные там едят ту же еду, что и мигранты, им ее подают в таких же плошечках. И это пересечение задает возможность для союзнических отношений. Но такое возможно не только в гетто. В чем же тогда специфика? Почему геттоизированное пространство ощущается как иное? Нам хотелось найти более точные и менее описательные инструменты для объяснения того, почему в одном гетто больше проблем, а в другом – меньше, каким образом они встраиваются в город. И тут к нам из самого поля, от респондентов, пришла определенная интуиция, от которой мы в дальнейшем смогли оттолкнуться и начать второй этап исследования: гетто – это деревня в городе.
Изображение

Иллюстрация: Таня Сафонова

— То есть отношения в гетто и в деревне схожи?
 
— «Гетто – это как деревня в городе» не прямой тезис, а метафора, которую легко понять, и она сразу предполагает несколько значимых базовых интуиций. Понятно, что речь идёт о «городских» и «деревенских» типах отношений и в то же время о территориальном разделении города и деревни.
 
Для того чтобы схватить первую дихотомию, мы использовали концепты Фердинанда Тённиса, классика социологии, который описывал различия между «деревенским» и «городским» при помощи терминов «гемайншафт» и «гезельшафт». Он, конечно, не пишет в прямом смысле про деревни и города, но приложив эти концепты к «Шанхаю» и городу вокруг, мы получили стопроцентное совпадение.
Внешняя Москва — типичный гезельшафтный мир: все заняты, преобладают очень строгие, рациональные, контрактные отношения, люди не доверяют друг другу, никому в голову не приходит общаться с соседями. А внутри этого кооператива, наоборот, царят гемайншафтные отношения, там все друг с другом общаются, вместе справляют праздники: могут и свадьбу сыграть, и пиво выпить, и шашлыки пожарить, и по тарелкам пострелять (да, в центре Москвы!), и свои концерты организовать.
Эта дихотомия сработала, мы увидели «городское» и «деревенское», но нам все еще нужно было предложить модель, чтобы увидеть картографию этих отношений, понять, как гетто встраивается в город на территориальном и социальном уровнях. Для этого мы использовали идеи социолога Марка Грановеттера о сильных и слабых связях в социальных сетях. Грановеттер предлагает смотреть на общество как на единицы индивидов, которые создают между собой сети отношений из линий разных сил и разных конфигураций. Могут получаться бондинговые структуры, когда сильные связи на каком-то участке направлены вовнутрь и образуют узел (например, ученики начальной школы), и бринджинговые структуры, когда сильных связей внутри группы нет, но есть много мостов «наружу» (например, союз волонтёров или собрание директоров). И решили наложить тённисовские типы отношений на эти разработанные сетевые различения и смогли увидеть, как выглядят отношения «деревенского» и «городского» в социальном порядке города.
 
— Вы действительно реконструировали эту социальную сеть, строили граф? Или «сеть» просто стала удобным концептом?
 
— У нас не было возможности составить детальные карты для сотен мигрантов, поэтому мы просто спрашивали у информантов, с какими группами они общаются и входят ли в их круг городские. Стало понятно, что они контактируют только с водителями, которые приходят что-то починить, и теми, кто проживает и работает внутри «Шанхая». Получилось показать, что существует социальная выделенная бондинговая сеть, своеобразная область на карте социальных связей, на которую накладываются отношения.
 
При этом мы смогли сделать достаточно тонкую вещь. Среди интерпретаторов Тённиса есть в том числе Вебер, который говорит, что наиболее чистый конфликт возникает там, где сталкиваются гезельшафтная и гемайншафтная воли. Конфликты внутри гемайншафта уравновешиваются общими ценностями, внутри гезельшафта – договорами, судом и так далее. А конфликты на стыке не могут решиться ни так, ни так, решение в любом случае будет насилием, навязыванием своей воли.
 
И здесь важный момент, потому что мы тогда можем не просто увидеть, как локализованы сети гемайншафтных и гезельшафтных отношений, но и рассмотреть границы между ними, проявляющиеся в точках возникновения постоянных конфликтов. Мы видим полноценную карту более и менее выделенных гемайншафтных социальных общностей.
 
Мы также работали с ещё одной дихотомией, которая позволила различать, как эти отношения расположены не в социальном измерении, а в территориальном. По сути, мы заимствовали идеи географических наработок вернакулярных районов и концептов локальной идентичности. То есть смогли показать, что существует карта физически закрытых и открытых районов, в которых располагаются социальные связи. Они могут не совпадать: например, замкнутая группа гемайншафтных мигрантов может жить на одной территории с гезельшафтными горожанами. Но в случае «Шанхая» такая физическая выделенность совпадала: гаражи чётко отгорожены забором от жилых домов, а «деревенские» – от «горожан».
 
— Получается, вы предложили несколько связанных концептов для описания гетто. Они работают не только с «Шанхаем»?

— Конечно, не только. Нам было интересно посмотреть, способна ли наша модель различать альтернативные примеры гетто, видеть более богатую картину и объяснять ее. Для этого мы взяли несколько кейсов, в том числе случай деревни Челобитьево – с характерным названием. Это окраина Мытищ, хотя ее и называют деревней. Как и «Шанхай», она существует около 30 лет. Но если в ситуации «Шанхая» какие-то споры и судебные иски возникли, только когда начался период сносов, то в Челобитьево напряженность была постоянной: множественные столкновения и иски, и это освещалось в СМИ.
 
В итоге нам удалось показать, что эти два кейса отличаются тем, что в Челобитнево гемайншафтные мигранты не обладали собственной территориальной выделенностью. Мигранты жили рядом с остатками местных жителей-арендодателей, постоянно образуя новые конфликтные контакты с гезельшафтными местными жителями. Челобитьево стало примером «полуразрушенного» гетто, которое отчасти сформировано, но его границы нарушены на каком-то уровне. Это может происходить на физическом уровне, когда группа живет прямо внутри города, но не отделена от него, либо на социальном уровне, когда люди вынуждены поддерживать связи с теми, кто исповедует гезельшафтные отношения.
Так мы получили шкалу, на одном краю которой идеальное гетто («Шанхай»), в центре – полуразрушенное гетто (Челобитьево), и на другом краю – растворенное гетто. Последнее пока что, скорее, аналитическая единица, мы не разбирали полноценно такой кейс. Но общая идея ясна – это выделенный нами тип расселения в основном легальной миграции в дешевеющих спальных районах по типу Выхино или Измайловского. Там можно найти множество мигрантов «деревенского» типа отношений, однако их рассеянность не представляет собой образования ни на одном из уровней: это не гетто, но территория его потенциального возникновения.
— На основе вашей модели можно как-то решать проблемы конфликтов и напряженности, связанных с гетто?
 
На примере Челобитьево мы видим, что проблемы там были вызваны плохо выстроенными границами. Насколько я помню, мигранты ходили домой через районы местных, что часто провоцировало конфликты. Достаточно было бы развести дороги, по которым ходили мигранты и местные, организовав сохранность и целостность территориальных границ. Это могло бы снизить конфликтность, но это уже не социологические, а скорее, управленческие советы.
 
Конфликт также можно снять и за счет повседневных практик гемайншафтного толка. Например, если открыть ресторанчик национальной кухни, где вместе обедали бы мигранты и местные. Но в этом случае надо постараться снизить напряжение от столкновения гемайншафта и гезельшафта. Смысл в том, чтобы через эти практики вызвать ощущение гемайншафтного присутствия: ты ешь не просто манты, а домашние манты, не просто вьетнамский салат из морковки, а символ национальной кухни. Когда ты чувствуешь ценности, которые за этим стоят, это действительно работает.
Исследование проводили студент российско-британской программы фундаментальной социологии МВШЭСН Николай Гнисюк, студент российско-британской программы по политологии МВШЭСН Сергей Ушаров и бакалавр Философско-социологического факультета РАНХиГС Александр Будисенко в 2016 году.